Является ли душевная болезнь заболеванием мозга? Что следует считать заболеванием?

Томас Сас

TheIndependent Review, 10: 325-336(Winter), 2006.

И болезни, и их исцеление стары как мир. Тысячелетиями шаман и священник настойчиво стремились помогать людям, страдающим от различных напастей, и только некоторые из этих напастей мы сегодня считаем заболеваниями. Установление различий между грехом и болезнью, между религиозным спасением и медицинским лечением, представляло собой медленный исторический процесс, и этот процесс все еще остается незавершенным в умах и жизнях миллионов людей. Научно-материалистический подход к медицинскому лечению – представляющий собой западноевропейскую идею – существует менее двухсот лет.

Традиционно врач был частным предпринимателем. В Соединенных Штатах Америки только в двадцатом веке федеральная и государственная администрация начала регулировать и лимитировать продажу медикаментов и врачебную практику. После Второй мировой войны (а в Советском Союзе еще раньше) систему предоставления медицинских услуг во всем развитом мире преобразовали из капиталистической в социалистическую: источником дохода врачей стали не пациенты, а правительство или регулируемая правительством система страхования. В то же время, всё больше и больше личных проблем и привычек – от курения до ожирения или неудач в улаживании неуправляемых детей – стали считаться заболеваниями, и все больше и больше препаратов были устранены из свободной продажи и стали предоставляться только по рецепту врача, и только лицам, которым поставлен диагноз, и которые называются «пациент».

Западные общества стали трансформироваться из теократических в демократические, и затем в фармакратические. (Сас [2001] 2003).

Что следует, а что не следует считать заболеванием? – это вопрос, который волнует всю медицину, особенно психиатрию. Все – доктора и пациенты, политики и простые люди – принимают участие в установлении границы между болезнями и неболезнями. Ни один из нас не может уйти от обязанности попытаться выяснить, как и где провести эту линию. Этот вопрос требует двух разных ответов: один – такой, который удовлетворял бы требованиям медицинской науки, а другой – такой, который удовлетворял бы требованиям медицинской практики и тех людей, которым она призвана служить.

Медицинская наука, как направление естественных наук, имеет дело с практическим исследованием материального мира, а именно – человеческого тела, посредством точно определенных и строго применяемых понятий и приемов. Несмотря на то, что в основе медицинской практики когда-то и была наука и применение научной технологии, тем не менее, она не является наукой – это разновидность социальных услуг, содержание и предоставление которых определяют экономические, идеологические, религиозные и политические интересы. При предоставлении медицинской помощи научная точность и достоверность было отброшены как проявления жестокости и отсутствия сочувствия.

Конфликт между требованием точности и строгости практической науки и требованием гибкости и сострадания при предоставлении медицинской помощи отражает наша современная нозология – своего рода смешение точно определенных естественных явлений и неточно определенных экономических, идеологических, политических и социальных мнений и обстоятельств. В результате, эта классификационная система стала непостижимой головоломкой и открыла двери для политико-экономических игр. Чтобы разрешить дилемму политики и стратегии современного здравоохранения, нам надо понять потребности двух (или более) систем определения и классификации заболеваний.

Наука, по существу, тяготеет к материализму, это изучение фактов, это то, что есть на самом деле. И очевидно, что нет, и быть не может никакого научного исследования или научной теории относительно нематериальных «сущностей» и моральных концептов, таких как ангел и дьявол, дух и разум, добро и зло. Это не означает, что они «не существуют». Они «существуют», но они не являются частью материального мира. Их изучение связано не с фактами, а с убеждениями (объяснениями), чувственным опытом, ценностями (плохое и хорошее), и общественными настроениями (какие действия в каких обстоятельствах следует рассматривать как приемлемые или как неприемлемые).

Всё это – очевидные вещи. Однако видные медицинские ученые и модные политики постоянно игнорируют, не замечают и скрывают тот факт, что мы используем, и вынуждены использовать, понятие «болезнь» как в качестве непредвзятого научного термина для описания и объяснения проявлений материального мира, так и для этической категории, используемой, чтобы оценить, а также оправдать, осудить или обосновать (но не с физически обоснованной точки зрения) человеческие стремления, законы и обычаи. И мы должны честно и точно различать эти два различных значения одного слова.

Очень краткая история идеи болезни

Большую часть последних двух тысячелетий, от Гиппократа (460-380 гг. до н.э.) до эпохи Возрождения, врачи и философы верили, что болезни вызываются нарушением четырех основных элементов, называемых «жидкостями»: крови, флегмы, желтой желчи и черной желчи. Каждая жидкость связывалась с каким-нибудь важным органом тела, поскольку в то время на анатомию большее влияние оказывала астрология, а не препарирование, как этот стало позднее. Кровь относилась к сердцу, флегма – к мозгу, желтая желчь – к печени, а черная желчь – к селезенке. Лечение состояло из методов, которые предполагали поддержание баланса этих жидкостей.

Развитие старых идей – это плавный, последовательный процесс. Однако можно выделить две даты, которые четко отмечают начало новой эры определения, идентификации и понимания телесных болезней и физических элементов, из которых они состоят. В 1858 году немецкий патолог Рудольф Вирхов (1821-1902) опубликовал свою диссертацию под названием «Клеточная патология, основанная на физиологической и патологической гистологии». В течение следующего столетия стандартом научного мерила заболевания («золотым стандартом») были физические, т.е. телесные нарушения, устанавливаемые объективно посредством анатомического, физиологического или иного физико-химического обследования или анализа. В 1869 году русский химик Дмитрий Менделеев (1834-1907) опубликовал эпохальную статью «Соотношения свойств с атомным весом элементов». Это была первая формулировка Периодической таблицы элементов, схемы, которая не только имела точное описание всех известных элементов, но также описывала элементы еще неизвестные, существование которых менделеевская теория постулировала и предсказывала.

К заболеваниям как к патологическим нарушениям и к Периодической таблице как списку химических элементов, я полагаю, мы можем добавить золотой денежный стандарт. Почему? Потому что эти три системы представляют собой образец упорядочивания данных о явлениях нашего мира в соответствии с точными и объективными критериями, независящими от личных желаний, моральных оценок или политической власти. Институты и люди, которые стремятся установить контроль над личной жизнью людей – церковь и государство, политики и врачи – всегда воспринимали и продолжают воспринимать независимость от них как возмутительную независимость от них, как наглость, как дерзкое неуважение к их «священной обязанности» руководить и «служить общественным интересам». Не удивительно, ведь стабильность установленных ими финансовых и медицинских стандартов сразу подверглась бы опасности. Начиная с тиранов древних времен и до политических лидеров современных демократий, правители стремились монополизировать контроль над определением болезней и способами лечения (Сас, 1984 [1970] 1997).

Научные стандарты и государство

Современные общества сильно зависят от точных наук и технологий, которые они создают и поддерживают. Таким образом, современные государства – за некоторыми любопытными, но практически незначительными исключениями, такими как лысенковщина в Советском Союзе и арийские врачи в нацистской Германии, – всегда воздерживались от силового вмешательства, которое разрушало бы объективные критерии и эмпирические методы науки. Что касается денег и медицины, то здесь напротив, современные Западные государства не испытывали на себе подобных ограничений. Даже наоборот: они лишили законной силы и разрушили как золотой денежный, так и золотой медицинский стандарт. Почему? Потому что эти системы являются образцом упорядочивания явлений нашего мира в соответствии с точными и объективными критериями, независящими от личных желаний, моральных оценок или политической власти. Эти системы, упорядоченные таким образом, являются неотъемлемой частью повседневной жизни; и на самом деле они относятся к наиболее важным вещам в нашей жизни, и они соприкасаются с религией, законом, экономикой и политикой, но все же не зависят от них.

В рамках золотого денежного стандарта, в отличие от «законного платежного средства», – установленного бумажного стандарта, – государство не может создать деньги, используя печатные прессы и называя отпечатанный таким образом продукт единственной законной валютой. Со времен Французской Революции и до развязывания Первой мировой войны золотой стандарт рассматривался как непреложный элемент принципа ограниченного государства. Золотой стандарт, пожалуй, даже в большей степени, чем парламентская система или федерализм и система сдержек и противовесов символизировал не только то, что силы правительства находились в определенных рамках, но также и то, что государство уважало это ограничение.

Разница между стандартом болезни как физически обоснованной патологии и установленным стандартом психической болезни – это то же самое, что и разница между золотым денежным стандартом и узаконенным бумажно-денежным стандартом. Вирховианский стандарт установлен в соответствии с биолого-физическими критериями, ограничивая медицинскую систему от произвольного расширения его границ, а, следовательно, и его силы. Ни доктора, ни пациенты, ни политики, никакие другие заинтересованные лица не могут создавать болезни, манипулируя средствами языка. Новые болезни не могут быть придуманы; они должны быть открыты. Однако психопатологические стандарты болезни обладают гибкостью, что позволяет медицинским и политическим авторитетам и общественному мнению целенаправленно определять что должно, а что не должно считаться болезнью; и они делают это, прикрепляя ярлыки-диагнозы к неугодному поведению.

Примерно между 1850 и 1914 годом вирховианский стандарт болезни и золотой стандарт денег были широко приняты как непреложные элементы научной медицинской практики и здоровой экономической политики: они поддерживались обществом для развития медицинской науки и для роста либерально-демократических систем, основанных на личной свободе, праве на собственность и свободном рынке.

Поддержание научных стандартов зависит от согласия и авторитетов, в то время как поддержание моральных и правовых стандартов зависит от традиций и власти. Определение болезни (и способа лечения) долго было привилегией врачей. Сегодня это в большей степени привилегия терапевтического государства (Сас 1984, [2001] 2003). В качестве подтверждения – люди всех слоев общества имеют «право» назвать все что угодно болезнью (или лечением). Однако, хотя они и действуют, исходя из этой предпосылки, они могут тем самым нарушать закон – например закон о наркотиках.

Давайте называть вещи своими именами. Медицинская практика – это правительственная монополия, а не наука. Только лица, имеющие государственную лицензию, могут называть себя «врачами», и только им позволено проводить лечение – государство определяет это как медицинскую практику. В своих взаимоотношениях с пациентами врачи должны следовать строгим правилам и нормам, называемым «стандартами практики», и им позволено выписывать своим пациентам только те вещества, которые государство определило как легальные препараты. Я предложил название для такого расклада – «мономедицина» (Сас 1990, 160). Подобно моногамии и монотеизму, мономедицина навязывается государством и считается людьми «несомненно правильной». В романе Оруэлла «1984» рабство было названо «свободой». Сегодня государственная монополия на медицину называется «частной медицинской практикой» и «медицинской свободой».

Денежный стандарт и стандарт болезни влияют на повседневную жизнь людей гораздо в большей степени и гораздо глубже, чем научные стандарты. Нет нужды пересказывать красочную историю о денежном стандарте, основанном на драгоценных металлах. Достаточно будет отметить, что практика снижения ценности валюты, путем чеканки монет, содержащих меньшее количество драгоценных металлов и большее количество недрагоценных металлов, имеет тысячелетнюю историю. Бумажные деньги великолепно используются для того, чтобы создать денежную ценность из недорогого материала – бумаги. В своем классическом труде «Экономические последствия мира» Джон Мэйнард Кейнс заметил: «Ленин был, конечно, прав. Нет более утонченного, более верного способа уничтожить существующую основу общества, чем надругаться над деньгами. Этот процесс привлекает на сторону разрушения скрытые силы экономического закона, и делает это таким образом, что ни один человек из миллиона не сможет докопаться до причины» ([1920] 1970, 236).

В книге «Фармакратия: медицина и политика в Америке» ([2001] 2003), я показал, что задолго до того, как Вирхов сформулировал точный патологический стандарт болезни, этот стандарт был разрушен диагностическим раздуванием, подогреваемым в особенности нуждами медицинской специальности восемнадцатого века, называемой «лечение безумия». Я говорю разрушен, потому что первые психиатры девятнадцатого века не создали отдельного непатологического стандарта болезни. Напротив, они подчеркнули тождественность своей профессии врачам-ученым, добавляя разные вещи к строгому, основанному на физических нарушениях вирховианскому стандарту болезни. Они рассматривали неврологию и психиатрию как смежные медицинские специальности, называли себя нейропсихиатрами и налепляли медициноподобные ярлыки («диагнозы») на определенные виды поведения, например, мастурбацию и гомосексуализм. Затем, объединив диагнозы с болезнями, они стали претендовать на открытие новых заболеваний мозга (Сас, 1991), хотя на самом деле они ничего подобного не открывали. Вместо этого они омедицинили человеческие проблемы, которые всегда определялись в рамках религиозных понятий, и превратили грехи и преступления, такие как самоубийство, саморазрушение и прием наркотиков – в заболевания.

Является ли душевная болезнь заболеванием мозга?

Рудольф Вирхов не высасывал из пальца патологический стандарт болезни. Его достижение базируется на кратком изложении концепции и критерия, которые развивались более чем в течение одного века. Медицинский историк Рой Портер говорит: «Это рвение – приписывать безумие телу – наиболее систематично изложено в учениях Германа Бёрхава, самого влиятельного профессора медицины в Лейдене» (2004, 308). Бёрхав (1668-1738), знаменитый голландский врач, анатом, ботаник, химик и гуманист «настаивал на вскрытии и изучении мертвого тела пациента, посредством чего он демонстрировал отношение симптомов к физическим нарушениям». Бёрхав, как истинный пионер в научной медицине, позволил себе предположить, что безумие было болезнью и что болезнь, по определению, – это нарушение, имеющееся в организме.

Короче говоря, точка зрения, что безумие – это телесная болезнь, была выдвинута как постулат и в таком виде предложена обществу, и ничего больше. Она выглядит научно, но в ней нет ничего научного. Вместо этого, в ней отражены бунт «просвещения» против религиозных объяснений природы и торжество гуманистически-позитивистского духа того времени. В этом духе Пьер Жан Жорж Кабанис (1757-1808), знаменитый французский врач и горячий поклонник якобинства, заявил: «Мозг вырабатывает мысль, как печень вырабатывает желчь». Голландский физиолог Якоб Молешот (1822-1893) придал этой идее почечный оттенок: «Мозг вырабатывает мысль, как почка вырабатывает мочу» («Познавательная наука» 2004).

В этом, ставшем доктриной, убеждении современных биологов, неврологов, нейрофилософов и психиатров утверждается, что разум – это мозг, и наоборот. Даниэль С. Денет, профессор философии университета Тафт, заявляет: «Разум – это мозг» (1991, 33). Алан Дж. Хобсон, профессор психиатрии в Гарварде, объясняет: «Мозг и разум это одно… Они являются одним целым… я использую дефис в термине “мозг-разум”, чтобы обозначить единство» (1994, 6-7). Нобелевский лауреат, биолог Кристиан де Дюв пишет: «Разум находится в этой голове и он представлен мозгом… Эти два понятия неразрывно связаны, и приводят к пониманию, что мысли, чувства и другие проявления разума являются продуктами деятельности мозга. Эта концепция не нова. То же самое было сказано двести лет назад» (2002, 208). После цитирования Кабаниса и Молешота, де Дюв продолжает: «Разве они могли ошибаться? Доказательства есть, бесспорно…» (209).

Доказательства чего? Что разум выделяется мозгом так же, как желчь выделяется печенью и моча – почками? Это оригинальная чушь. Психиатры называют маниакально-депрессивный психоз и шизофрению, образцовые психические заболевания, «душевными расстройствами» и «мыслительными расстройствами». Мысль и расположение духа, в отличие от желчи и мочи, не являются материальными вещами. Психиатры не могут наблюдать их напрямую. Вместо этого они определяют «душевное расстройство» и «мыслительное расстройство» у человека из наблюдений за его поведением, особенно за его высказываниями и общественным поведением. Самюэль Г. Барондес, профессор и директор Центра нейробиологии и психиатрии в университете Калифонии в Сан-Франциско, признается, что он не хочет ограничивать себя материалистическим определением (психической) болезни. Он пишет:

«Поскольку эта статья в первую очередь касается душевной болезни, очень важно, чтобы мы в самом начале согласились, что такой болезни не существует. Хотя это предположение, вероятно, кажется очевидным, оно стало источником замешательства и споров (Сас, 1961). Здесь, например, присутствует нежелание называть кого-то душевно больным, т.к. граница между болезнью и нормальностью не очень хорошо определена. Также существует несогласие относительно того, подразумевается ли под «нормальным» средний или идеальный. Однако ясно, что существуют шаблоны поведения, которые доставляют большие неудобства человеку и тем, с кем он связан. И некоторые шаблоны настолько неприемлемы, что «болезнь», очевидно, была бы самым подходящим названием для них. (1990, 1709, выделение добавлено).

Поведение «реально», но это не материальная «вещь». Маниакально-депрессивный психоз и шизофрения в качестве душевного и мыслительного расстройств не относятся к нормальному перечню болезней, таких как: гепатит и уремия, которые рассматриваются в качестве расстройства печени и почек. Раз мы используем названия душевных болезней в качестве названий болезней мозга, как делают многие врачи, значит, они относятся к перечню таких болезней как рассеянный склероз и паралич, а не к перечню таких вещей как педофилическая озабоченность и пиромания (страсть к поджогам).

Объяснение поведения: от греха к болезни

Врачевание тела (медицина) и врачевание души (религия) представлены общественными институтами, утвержденными обычаями и законом. Люди – это не бестелесные объекты, они в буквальном смысле воплощенные или обретшие телесную оболочку существа. Словарь Вебстера определяет слово «воплотиться» как «стать материальным», а «обретшие телесную оболочку» значит «имеющие плоть». Когда властвовала религия, дьявола воплощали в змею или в людей, которых называли «одержимыми». Христианство воплотило Бога в тело человека по имени «Иисус». Когда медицина заменила религию в роли доминирующего института, связанного с лечением тела (и оставила душевное исцеление религии), безумие было перевоплощено в телесную болезнь. Эта метаморфоза ясно отражена в работах Бенджамина Раша (1746-1813), «отца» американской психиатрии.

Кроме того, что он был одним из тех, кто подписывал Декларацию Независимости, Раш также был профессором медицины и деканом медицинской школы университета Пенсильвании, военным врачом Континентальной армии, и автором первого американского учебника по психиатрии, озаглавленного «Медицинское исследование и наблюдение за болезнями разума» (1812/1962). Раш был не просто практикующим врачом. Он был человеком эпохи Просвещения, врачом, который возомнил себя ученым. Он не знал, что ему был просто-напросто доверен уход за несчастными безумными людьми. Как «ученый»-медик он заявил, что они являются его пациентами – в действительности эти массы людей не были ни его, ни чьими-либо еще пациентами, – и что они имеют телесные болезни. В 1774 Раш заявил: «Возможно, в будущем делом врачей в значительной степени станет сегодняшнее дело духовенства – избавление человечества от порока» ([1774] 1967, 9, выделение добавлено).

Чтобы отличить себя от доктора богословия, ученый-доктор медицины не мог просто заявить, что он защищает людей от греха, или, как Раш выразился, «избавляет его от порока». В конце концов, безнравственность была и остается моральным понятием. Как ученый-медик, врач должен был представить безнравственность в качестве сумасшествия, а сумасшествие в качестве подлинной медицинской болезни, то есть болезни тела. Он должен был продемонстрировать с помощью языковых средств и своих действий, что объектом его изучения была не бесплотная душа, а материальный объект – телесная болезнь. Раш просто сделал вот что. В письме к своему другу Джону Адамсу он написал: «Эти предметы [душевные болезни] до сих пор были окутаны тайной. Я постарался низвести их до уровня всех других болезней человеческого тела и показать, что разум и тело движимы одинаковыми причинами и подчиняются одним и тем же законам» (цит. из Binger, 1966, 281).

Раш не открыл и не доказал, что определенное поведение является болезнью, он спостулировал и объявил, что оно: «происходит от физических болезней… самоубийство – это безумие» ([1782-1812] 1948, 350). Оплакивая «чрезмерную страсть к свободе, разожженную успешным исходом [революционной] войны», Раш выдумал новое душевное расстройство: «Обширное влияние, которое эти мнения оказывали на умы, стремления и моральные принципы многих граждан Соединенных Штатов, представляло собой форму безумия, которую я осмелюсь обозначить словом “анархия” (цит. в Boorstin, 1948, 182).

Патологические изменения в теле, особенно в нервной системе, вызывают ненормальное поведение. Следовательно, небезосновательно будет предположить, что ненормальное поведение является следствием патологических изменений в теле. Как мы знаем, медицинское исследование позволяет укрепить это предположение – например, в тех случаях «умственных расстройств», когда можно показать, что они являются следствием инфекции, расстройства обмена веществ или неполноценного питания.

Однако, критерии, по которым поведение рассматривается как ненормальное, являются культурными, этическими, религиозными и правовыми, а не медицинскими или научными. Следовательно, априори абсурдно пытаться разъяснять всё ненормальное поведение, делая его признаком болезней мозга. Дилемма, поставленная таким образом, состояла в том, чтобы привести в равновесие категорию болезней с (метафорическими) «умственными нарушениями», создавая концепцию психопатологии. В то время как более поздние патологи и бактериологи девятнадцатого века занимались открытием и описанием новых соматических (телесных) патологий, психиатры занимались «открытием» и описанием новых психопатологий, каждая из которых якобы была соматическим заболеванием центральной нервной системы, т.е. соматической патологией.

Одним из наиболее важных деятелей в искусстве фабриковать умственные болезни был барон Ричард фон Каффт-Эбинг (1840-1902), германский психиатр, профессор психиатрии в нескольких университетах подряд: в Стасбурге, Граце и Вене. Работа Краффт-Эбинга, которая приобрела мировую известность, называется «Сексуальная психопатия». Ее первое издание вышло в 1886. Краффт-Эбинг был ранним деятелем по преобразованию поведения, которое считалось греховным, в болезни, делая это с помощью латыни и медицинского диплома. Психиатры произвольно классифицировали сексуальные извращения как «церебральные неврозы»; юристы, политики и общественные деятели с распростертыми объятиями приняли реальность существования новых болезней, и таким образом, сексология стала неотъемлемой частью медицины и новой науки психиатрии.

В предисловии к первому изданию Краффт-Эбинг написал: «Целью этого труда является просто запись различных психопатологических проявлений сексуальной жизни человека… Врач, возможно, найдет утешение в том факте, что он может время от времени относить эти проявления, которые нарушают этические и эстетические принципы, к болезненному состоянию разума или тела» ([1886, 1906] 1931, 6-7, выделение добавлено). Я перечислю без дальнейших комментариев некоторые болезни, которые Краффт-Эбинг идентифицировал как «церебральные неврозы». «Анестезия (отсутствие сексуального влечения)… Гиперстезия (чрезмерное желание, сатириаз)… Параэстезия (извращенное сексуальное влечение)… Садизм (ассоциирование вожделения с жестокостью)… Мазохизм – противоположность садизма… Фетишизм - использование воображения, чтобы представить отдельные части тела или предметы одежды противоположного пола… испытывая возбуждение при этом» (52-54).

Зигмунд Фрейд продолжил начатое Краффт-Эбингом психопатологизирование поведения, переходя от сексуального поведения к повседневному поведению. В книге «Психопатология повседневной жизни» ([1901] 1953-1974, т.6), он заново определил шекспировское экзистенциально-гуманистическое толкование нравственного конфликта как проявление психопатологии. Хотя Фрейд рассматривал «неврозы» как поведение, имеющее мотивы, он настаивал на том, что они, тем не менее, являются подлинными болезнями.

Сегодня наиболее бездоказательное и до наивного ошибочное принятие фигуры речи за саму вещь, с которой делается сравнение, рассматривается как медицинское открытие. Элвин Поуссэнт, профессор психиатрии Гарвардской медицинской школы, заявляет: «Я считаю, что экстремальный расизм является серьезной умственной болезнью, потому что он представляет собой маниакальное расстройство» (цит. в «Экстремальный расизм», 2000, 23).

Фрэнк Таллис, британский психолог, который преподает неврологию в институте психиатрии в Королевском колледже в Лондоне, и который является автором книги «Любовная болезнь: Любовь как психическое заболевание» (2005), объясняет: «Любовная болезнь может иметь даже смертельный исход, поскольку в случае отказа и безответности любовь увеличивает риск самоубийства… Исследования показывают, что когда люди влюбляются и предаются этому чувству, это ведет к падению уровня серотонина, вещества, участвующего в мозговой деятельности. … Медикаментозное лечение также может помочь при этом» (цит. в Waters, 2005).

Другие исследователи любви заявляют: «[Магнитно-резонансное] сканирование показывает, что любовь активизирует определенные области в той системе мозга, которая отвечает за обратную связь, поскольку уменьшение активности в этих системах приводит к ослаблению [способности делания] негативного суждения… Наиболее активированными частями мозга были те, которые реагируют на окситоцин и вазопрессин» (Dobson and Templeton, 2005).

Психиатрическое объяснение так называемого ненормального поведения должно настораживать нас и заставлять обращать внимание на то, что нам предлагают в качестве объяснения. Разве называние «чудом» превращения одного вещества в другое объясняет его? Разве называние педофилии умственной болезнью объясняет ее? Возможно, само понятие, которое объясняют, и для которого в обычном языке сложилась форма устойчивого выражения, находится под влиянием наших глубоко укоренившихся самомнений и модных предубеждений. Венгерское выражение, если его использовать для объяснения, показывает, что такое на самом деле происходит часто.

Венгерское самоназвание венгров – magyar. То же выражение служит корнем для «объяснение», – magyarázat; объяснять – это megmagyaráz, необъяснимое – это megmagyarázhatatlan, что буквально значит «это невозможно сказать по-венгерски»; а команда сказать что-то членораздельно: «mond (beszйlj) magyarul», – скажите это по-венгерски.

Венгры не осознают, что их выражение для объяснения и, следовательно, их понятие этого в такой степени лингвистически замкнуто само на себя. Пожалуй, человеку необходимо переменить культуру и при этом сохранить интерес к такого рода особенностям родного языка, чтобы осознать такую семантическую странность.

Для венгров, в таком случае, объяснение чего угодно будет «произнесение этого на венгерском», поскольку произнесение этого – чем бы «это» ни было – на другом языке было необъяснимо из-за отсутствия основного элемента в объяснении. Для нас сегодня объяснение поведения – это выражение его на языке психических болезней, частей головного мозга, допаминов и медицинских препаратов. Выразить это на ясном английском будет ненаучно, не даст объяснения, не будет «истиной».

Заключение

Ученые-медики нуждаются в золотом стандарте болезни – ясном, объективном разграничении между заболеваниями и незаболеваниями. Практикующие врачи, пациенты, политики и общественные деятели хотят иметь приказной стандарт заболевания, не ограниченный объективными критериями, так чтобы граница между болезнью и неболезнью легко изменялась в соответствии с меняющими экономическими, идеологическими, политическими интересами и модными течениями. В результате, мы имеем, по сути, два перечня болезней: один содержит только реально существующие телесные патологии, а другой составлен из смешения таких патологий с множеством человеческих состояний, не связанных с телесной патологией. Эти две системы паразитируют друг на друге. Гибкие критерии болезни позволяют ученому-медику снискать идеологическую и экономическую поддержку со стороны правительства и частного бизнеса, но подвергают опасности его научную целостность; врачи, пациенты, политики и политические деятели получают научное обоснование для удовлетворения своих экономических и насущных интересов посредством псевдомедицинских методов, но утрачивают способность ясно понимать болезнь и лечение.

Фраза laissez faire, laissez passer («пусть все идет своим ходом») была создана французскими физиократами восемнадцатого века в качестве запрета для правительства на вмешательство в рынок. Первая половина фразы стала лозунгом для экономистов-приверженцев свободного рынка. Хотя выражение laissez faire, которое обычно пишется через дефис, в настоящий момент является частью английского языка, его употребление, особенно в медицине, уже прошло. Каждое современное государство является сторонником дирижизма, терапевтическим государством. Сегодня медицина – это неотъемлемая часть современной политической экономии; и по сути, ее единственная наиболее важная часть. Современная психиатрия скорее является отраслью права, семейного права и уголовного права, чем отраслью медицины. Научные критерии болезни ограничены страницами журналов и учебников по общей патологии и патологиям различных органов и систем – например, по дерматологии и невропатологии.

Неудивительно, что современный медицинский эксперт, особенно если он также эксперт в философии и медицинской этике, пренебрегает золотым стандартом болезни, и в действительности любым её стандартом. Отвергание необходимости разграничения между болезнью и неболезнью стало признаком современного «прогрессивного» медицинского философа. Гермунд Гесслов, профессор неврологии и профессор философии в Университете Лунд в Швеции, задается вопросом: «Нужно ли нам понятие болезни?» и отвечает: «Вопрос здоровья и болезни неуместен – мы действительно не знаем, есть ли у кого-то болезнь или нет, и, следовательно, нам не нужно определение “болезни”» (1993, 3, выделение добавлено). Это заявление могло бы послужить хорошим манифестом фармакратии и терапевтического государства.

Прежние шарлатаны продавали поддельные средства лечения для настоящих болезней. Нынешние шарлатаны продают поддельные болезни, чтобы оправдать химическое усмирение и медицинское подавление. Прежние шарлатаны были политически безвредны: они могли причинить вред людям только с их собственного согласия. Нынешние шарлатаны являются серьезной угрозой для личной свободы и личной ответственности: они слуги терапевтического государства, которые могут причинить и действительно причиняют вред людям, как с их согласия, так и без их согласия. Теократия – это альянс религии и государства. Фармакратия – это альянс медицины и государства.

***

Перевод Ольги Лариной

Опубликовано с разрешения автора

		Твитнуть
	Нравится